Евгений Стычкин: я признаю только свою правду и умею её неплохо доказывать

Сериал рассказывает о жизни опера и отца-одиночки, который пытается наладить отношения со своей дочерью разными способами, а самого Стычкина в интернете уже называют «новой боевой режиссерской единицей». Мы расспросили актера о его режиссерском дебюте, о семье, об отношении к критике и самоцензуре, а также о том, что его объединяет со Сталиным и почему Ленин — это портал в ад.

— Евгений, как вам в ипостаси режиссера? Актер и режиссер — это же два совсем разных состояния?

– Да, совсем разные, и в режиссуре мне хорошо, мне уютно и мне понятно, что, почему и зачем. Понимаете, какая штука, для меня изначально это было абсолютным экспериментом, а поэтому, делом довольно безответственным. Просто попробовать подойти к делу не со своим актерским инструментарием, а совсем с другой стороны. А потом меня, конечно, подзатянуло. Представьте, что твои фантазии обретают форму, миры, которые ты только воображал, вдруг оживают, и то, что ты, сидя дома, написал, придумал, представил — вдруг это делают взрослые люди, ходят туда-сюда, говорят, действуют. это, очень круто.

– Наверное, в этом есть кайф. Ощутить себя творцом. Но режиссер — это диктатор. На площадке надо командовать процессом. Каково, например, было справляться с Павлом Майковым, который играет у вас главную роль и про которого говорят, что характер-то у него не сахар.

– Это дураки говорят! Те, кто не понимает ничего. У Майкова характер — абсолютный сахар. Просто он очень принципиальный большой художник. Поэтому да, если ты ему предлагаешь бессмыслицу какую-то и не можешь ничем это мотивировать, и «диктат – типа «я режиссер и делай как я сказал», то тогда Паша действительно может продемонстрировать чудеса плохого характера. Но у нас было абсолютное взаимопонимание и удовольствие от сотворчества. И вот сейчас я начинаю новое кино, и опять пригласил Пашу на одну из главных ролей, потому что Паша - совершенное режиссерское счастье. Ну и талисман для меня. Похоже придётся его в каждой новой картине снимать. 

— Снова режиссерский проект? Мы что, вас теряем как актера?

— Нет-нет. У меня есть еще, к счастью, актерские амбиции, и собственно в этом проекте, который я начинаю снимать, я буду и сам играть. Фильм называется «Нулевой пациент», и основан он на реальных трагических событиях – когда в 1988 году в Элисте была спровоцирована вспышка ВИЧ.

Трудный родитель

— Ну а снимая «Контакт», какой свой отцовский опыт вы могли использовать? В сериале ведь речь о трудных подростках, а у вас-то дети как раз абсолютно классные, беспрблемные и благополучные.

– Нет, не соглашусь. Вот в чем. Мне кажется, что «трудный подросток» — это вообще придуманная обществом довольно корявая формулировка. Скажем, в браке, когда что-то не ладится, всегда проще думать, что это твой партнер — козел, и поэтому у вас все плохо. Хотя на самом деле ответственность лежит на обоих. А в случае с подростками нужно понимать, что это отношения, где один человек – незрелый. Не готовый. Он — ребенок, который сталкивается с невероятными сложностями взросления. Это и гормональные взрывы и трудности социализации. А тут еще и родители хотят, следуя своему представлению о том, каким должен быть ребенок, скрутить его любой ценой, используя ложь, манипуляцию и давление. Поэтому нет – это родители трудные в большинстве своем. А подростки такие, какие есть. Понятно что ситуации бывают разные. Бывают отмороженные дети, бывают охреневшие родители. Но в любом случае ответственность в большей степени лежит на родителях. Так что у меня в кино нет детей, которые стали «трудными подростками» сами по себе. У меня есть один — настоящий, законченный хулиган, который всех в школе буллит и чморит. Но даже с ним мы успеем за этот сезон чуть-чуть разобраться, найти и его правду тоже.

 — Евгений, а вы «трудный» родитель? У ваших детей есть трудности с отцом?

— Об этом лучше их спрашивать. Хотя… нет. Их спрашивать бесполезно, они хорошо воспитаны, они ничего не скажут. Но конечно, у моих детей есть трудности. Я очень авторитарный, взбалмошный, я признаю только свою правду, я умею её неплохо доказывать, — и поэтому им, конечно, со мной трудно. Мальчикам по-своему, девочкам по-своему, — но, конечно, трудно. Но я тешу себя надеждой, что моя жёсткость, авторитарность и вспыльчивость всегда была достаточно компенсируема любовью нежностью и теплотой, для того чтобы их не поранить. Или по крайней мере не нанести ран, которые слишком долго заживают.

Крестный отец

— Все родители, и вы тоже, сами родом из детства. Вы же из очень непростой семьи. Но то, что ваша мама — балерина, известный факт, а вот о вашем отце мало что можно найти.

— Папа был переводчиком, проработал много лет в ООН, в штаб-квартире в Женеве, на переговорах о разоружении в те непростые годы холодной войны. Потом, как это часто бывало, если человек долго был за границей, то для того чтобы ты не стал шпионом, не продался, не убежал, его сажали на карантин. Тогда он находил какую-то другую работу, которой можно заниматься сидя в России и не имея возможности выезжать. И папа стал работать в Госкино. Там были закрытые просмотры фильмов — для членов Политбюро, для каких-нибудь суперзвезд. Папа переводил эти фильмы, имел возможность приглашать людей на эти закрытые показы, и поэтому все с ним страшно дружили. И его очень ценили, потому что он переводил кино так, как сейчас переводит, скажем, Гоблин. То есть ругаясь матом, называя вещи своими именами — это в те-то годы!

— Это очень круто. И это сделало вашу судьбу — в кино вы пошли благодаря отцу?

— Нет. Я пошёл в кино всё-таки благодаря какому-то счастливому стечению обстоятельств. Иначе я пошёл бы в инъяз, и сейчас бы вообще не знаю, что делал. Но как-то так получилось, что я случайно пошёл в кино. И папа был не в восторге от этого — опять-таки потому, что время тогда было очень непростое, и, например, мой крёстный отец Анатолий Владимирович Ромашин, народный артист и вообще звезда, ездил на автомобиле «Ока». Словом, мой выбор профессии был, мягко говоря, неочевидным.

— Зато теперь вы со всеми дружите, отличный кастинг в сериале «Контакт» — это же благодаря вам? Виторган — ваш друг, и вы вместе играете в Гоголь-центре, Агранович тоже ваш друг и однокурсник…

— Да-да-да, на самом деле, конечно, везде чистое кумовство и блат! — весело хочет Стычкин. — Но нет. Вы знаете, на самом деле — нет. Потому что, например, на роль Майкова я попробовал человек 25. И кто-то из них мои друзья или коллеги, с которыми я много работал, а кто-то прекрасные артисты, с которыми я никогда и нигде не пересекался. Но Майков объективно для этой роли круче остальных. И это теперь понятно всей стране. И так со всеми. 

— Согласна, он крут.

«С диктаторами мне повезло!»

— Евгений, у вас, так сказать, в портфолио есть роли и Гитлера, и Ленина, и парочка Сталиных. Сейчас вот третьего Сталина будете играть — в новом спектакле Крымова «Двое». Что за связь у вас с диктаторами?

— К сожалению, у Дмитрия Крымова, я пока не могу играть, из-за того что снимаю кино. Для меня это огромная боль, потому что я давно хотел работать с Дмитрием Анатольевичем и репетиции с ним — невероятное счастье. И вообще, этот спектакль полный нереальный кайф! И надеюсь, что досняв своё кино, я буду играть в этой постановке.

— И все же, Сталина у вас все равно много. Вам интереснее играть зло?

— Интересно на самом деле играть сложного персонажа. А злой он или добрый — это второстепенно. И главное, ведь это дико неочевидная какая-то характеристика — «злой», «добрый». При определённом взгляде можно поставить спектакль, где Карабас-Барабас — несчастный, доведенный до отчаяния еврейский антрепренёр, которого замучили злые куклы. И куклы, знаете, такие прямо страшные-страшные, как бывают клоуны в фильмах ужасов. Поэтому это вопрос концепции и решения. Если, конечно, мы не говорим о безусловном зле, о диктаторах. С диктаторами мне просто, так сказать, повезло.

 Сначала был Гитлер, но это было уже давно. А этапной работой был Сталин у Владимира Агеева в спектакле «Девушка и революционер» в театре «Практика» — это было принципиально новое для меня поле. Ничего похожего я не делал, и я с того момента стал просто новым человеком, новым артистом.

— Это вас Сталин так переродил?

— Понимаете, какая штука — опыт наших персонажей мы все равно принимаем на себя в некоторой степени. Ну и соответственно те струны, которые я там затронул, изменили меня и как артиста, и, я думаю, что в какой-то степени и как человека тоже. Я заглянул туда, куда я, может быть, до этого себя не пускал. Например, родители тебе говорят: только люди слабые, истеричные и плохо воспитанные кидают телефоны в стену, когда им что-то не нравится. И ты потом никогда себя туда не пускаешь, потому что не хочешь быть даже в своих собственных глазах слабой истеричкой. И вот эти вещи — долбануть кулаком в стену, телефон швырнуть, или просто стул перевернуть, демонстрируя всем свою ярость — для тебя табу. Но вместе с этими нужными и правильными запретами ты накладываешь на себя энное количество рамок, которые тебя, как творческую личность, тормозят. Они, может быть, делают тебя более удобным в общежитии человеком, и ты производишь более благоприятное впечатление на окружающих, но для творческого человека, к сожалению, комфортное впечатление окружающих — это не всегда плюс.

«Наше с вами садо-мазо»

— Но у вас нет такого кармического страха, что вы, воспроизводя, реинкарнируя такую личность, снова втягиваете его в реальность. Мы и так не можем этих деятелей похоронить — ни ментально, ни буквально.

— Мне кажется, что память крайне важна. Идея общества «Мемориал»* — это память, а не её отсутствие. Наличие памяти о том, что такое Сталин, что такое террор, конечно, не гарантия, но хоть какая-то капля в чашу нашей надежды на то, что этот кошмар никогда не повторится. А когда мы забываем, считая «ну, зачем вспоминать злое, давайте вспомним хорошее — Беломорканал, Победу», — это абсолютная, манипулятивная ложь и гадость. Потому что любой образованный человек понимает, как много ужасов на другой чаше весов. Вот поэтому мы должны помнить и понимать, с чем имеем дело. И мы как общество должны все же сформулировать понимание того, что в 1917 году произошла чудовищная катастрофа, произошло дичайшее насилие над целым огромным народом, которое повлекло чудовищные последствия — ведь наш генофонд вырубался сначала пачками до войны, потом пачками в процессе войны и потом, когда с ощущением свободы люди с войны вернулись, вдруг почувствовав свою роль в истории, их ещё жёстче начали вырезать дальше. И если мы про всё про это договоримся, в этом уже не будет проблемы, как нет ее для абсолютного большинства немцев вспоминать или не вспоминать про Гитлера, потому что они для себя определили, что там произошло. 

— А у вас не было задачи сделать Сталина, допустим, смешным? Зло, когда становится смешным, оно как бы скукоживается и теряет свою силу.

— Как в «Лже-Нероне»? (роман Фейхтвангера — прим. «Собеседник»). Может быть, частично. Но главное было не в этом. Главным было поговорить о сути тирании, о том, что это немножко про наше с вами глобальное садо-мазо. Проходят десятилетия, а полстраны людей вспоминают с радостью это имя и оправдывают тирана. И те же полстраны живут в отношениях, в которых их мучают и бьют. И говорят при этом: «да, но зато он не отрезал мне руку» или «да, но зато она не ходит налево» — всегда есть какие-то оправдания. Оправдания террору любого уровня. Помните, стишок был: «Я тебя замучаю, как Пол Пот КампУчию»?

— Помню. А из этих трёх товарищей, кто, по-вашему, большее зло?

— Для меня — Ленин. Я не историк и не могу претендовать на какую-то достаточно обоснованную точку зрения, но как артист я погружался в этих троих. И в поиске образов ты очень много думаешь о негативных эмоциях — о гневе, о страхе, о зависти, о ненависти. И ты их ищешь там. Но в Ленине ты найдёшь нечто другое. Мне думается, вся эта телега про месть за брата, полная ерунда. Мне кажется, ему вообще все, мужчины, женщины, родственники, незнакомцы, десяток их или сто миллионов, — ему абсолютно по барабану. Там есть какая-то совершенно античеловеческая, антигуманная, демоническая какая-то хреновня. Термин так себе, конечно. Я бы сказал, что Ленин — это портал в ад. И как всегда, это вымощено благими намерениями, благими идеями и посылами.

— Да уж. Невозможно не согласиться. А у нас тут, меж тем, буквально с каждым днём с цензурой и особенно самоцензурой становится всё жёстче и жёстче. В каких вещах вы себя контролируете? Вот, скажем, спрошу я у вас про Навального…

— … Вот сейчас контролирую, — после паузы расхохотался Стычкин.

— Ок. А скоро ли выйдет сериал «Вне себя», где вы в главной роли?

— Да. В ноябре. Этот проект уже снят. И я даже за него на фестивале «Пилот» уже получил приз за свою роль.

«Ну, вы только посмотрите какая дрянь»

— Евгений, а как вы относитесь к критике? Например Badcomedian Баженов вас как-то сильно приложил однажды за фильм «На Париж!».

— Он меня не однажды «приложил». Он делал обзоры на какое-то количество фильмов, в которых я снимался, и всегда это было смешно и симпатично. И мы смеялись и хохотали, даже когда наши коллеги хотели на него подавать в суд за упущенную выгоду, потому что огромное количество россиян смотрит эти обзоры и исходя из этого принимают решение — смотреть или не смотреть то или иное кино. И вот мы их наоборот отговаривали: «Да ладно, перестаньте. Он же смешно это всё сделал, так что все нормально». А тот обзор — это был единственный раз, когда смеяться не хотелось, потому что это было нечестно и неприятно. Это было сделано, как делается самая низкопробная заказная телепередача… Конечно, когда ты приучил людей безоговорочно доверять твоему мнению, твоему чувству юмора, ты, конечно, можешь ими как угодно манипулировать. И тогда можно любую вещь лажать. Это хвалить трудно, а лажать — гораздо проще. Мало того, как только ты начинаешь что-то поносить, ты как бы сам поднимаешься относительно того, кого поносишь. «Я молодец уже просто потому, что я говорю, что Петя «гэ». Я это вам говорю, значит, я способен это понять, и мы вместе над Петей смеёмся, значит мы с вами не «гэ», а молодцы». Вот и всё. И тот обзор был дико манипулятивным еще и потому, что был построен на одной из самых непростых, на мой взгляд, и болезненных для нашей страны материй — это патриотизм, который каждый воспринимает по-своему. Ну конечно, если ты современному зрителю, боготворящему советский кинематограф, ставишь кусочек из фильма «В бой идут одни старики» или из фильма «Они сражались за Родину», а потом ставишь любой кусок из любого — хорошего, плохого, весёлого или грустного — сегодняшнего фильма и говоришь «ну, вы только посмотрите какая дрянь», то доверяющие тебе 15 млн зрителей с тобой тут же согласятся. Мы же знаем, как можно манипулировать людьми. Все историю читали. Поэтому история с тем обзором — это было дико и неожиданно, да еще и потому дико, что он выложил свой обзор 9 мая, и это было совсем как-то … 

— Три года назад вас спрашивали, готовы ли вы играть при любом режиме. И вы говорили что не готовы идти на компромисс. Как вы сегодня ответите на этот вопрос? Готовы?

— Нет, я не готов идти на компромисс, и не иду на него. Я делаю только то, что мне созвучно. Если буду голодать — тогда посмотрим.

*организация включена в реестр НКО, выполняющих функции иностранного агента